Арсеньева плакала навзрыд; ее горе, обнажаемое публично, рассердило мальчика.

— Перестань! — шепнул он, дергая бабушку за рукав.

Арсеньева очнулась и притихла.

Короткая служба окончилась. Молча сели в открытые сани, дядька Андрей Соколов запахнул медвежью полость, укутав ноги им обоим, сел рядом с кучером, и все молча поехали домой.

Бабушка начала ворчать, что ноги плохо закутаны, но Миша сердито отвернулся от нее.

Шести лет мальчик уже заглядывался на закат в румяных облаках и волновался, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Мишеньке хотелось, чтобы кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой бабушки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, чаще ездил на охоту, чем в Тарханы.

Чувствуя свое одиночество, Миша по приезде домой нехотя вытерпел все, что ему полагалось: пошел вымыть руки и сел за накрытый к ужину стол; не обращая внимания на то, что он ест, съел все, что ему дали, а потом попросил разрешения посмотреть альбом матери.

Бабушка велела принести альбом Марии Михайловны. Миша раскрыл альбом с золотым обрезом, переплетенный в темно-красный сафьян. Серебряная застежка сгибалась над головкой маленькой бабочки с пятнышками на круглых крыльях и замыкала альбом. Миша любил эту застежку: мать держала ее в своих пальцах. Говорят, что у нее были очень красивые руки, такие, как у него. Он вздохнул и стал рассматривать свои пальцы, ногти и ладони. Тем временем Христина Осиповна взялась за вязание чулка.

Миша жалобно сказал ей:

— Хоть бы нарисовала мне что-нибудь…

Христина Осиповна бросила взгляд на Арсеньеву и покорно сказала:

— Каждый раз, когда я рисую для тебя, Михель, я должна повторять, что я не имею таланта к рисованию. Что же тебе нарисовать?

Мальчик сказал шепотом:

— Нарисуй памятник!

Христина Осиповна сходила за листочком голубой бумаги, положила его на стол и заговорилась с бабушкой, а Миша старательно стал выводить карандашом мраморный отрезок колонны, увитой гирляндами, и цветы, растущие у подножия, а наверху большую мраморную урну с выгнутыми ручками. Слева он изобразил человека с посохом в руках, очевидно сторожа.

Рисунок получился очень простой и не похожий на натуру, но, когда он был окончен, бабушка стала его рассматривать, заплакала и написала число: «19 декабря 1820 г.» Она решила наклеить его в альбом, велела Даше принести вишневого клея, и они осторожно налепили листок на последнюю страницу.

Мальчик стал рассматривать альбом. Несмотря на свой небольшой размер, он был довольно объемист: в нем было около ста страниц. Первый лист был вырван, и бабушка объяснила, почему это было сделано.

Читали и перечитывали стихи; написанные по-русски, а французские переводили.

Миша удивился, увидев приклеенный небольшой круглый кусок березовой коры. Он стал расспрашивать, что это значит.

Арсеньева долго рассматривала, но сама не знала, в чем тут дело: стерлись ли написанные на этой коре несколько нежных слов или же кем-то запечатлен поцелуй?

Читали стихи маменькиного сочинения на русском языке:

— Это она сама писала? — спросил в волнении Миша.

— Сама. Вот здесь подписалась: «М. Лермантова».

Миша не удержался и поцеловал подпись.

— Еще читай!

И опять бабушка прочла стихи, написанные красными чернилами, и показала подпись: «М. Лермантова».

Перевернув страницу, она, вздыхая, продолжала читать:

— «Вы пишете потому, что хотите писать. Для вас это забава, развлечение. Но я, крепко любящая вас, пишу только для того, чтобы сказать вам о своей любви. Я люблю вас. Эти слова стоят поэмы, когда сердце диктует их…»

— А тут тоже есть подпись?

— Нет.

Это было записано по-французски. Рассматривали почерк Марии Михайловны: мелкий, с широко расставленными буквами, с нажимом на t, j, J.

Опять нашли запись: «Верно то, что я тебя люблю, и люблю крепко». И опять росчерк: «M. Lermantoff».

Когда кончили смотреть альбом, Миша опять принялся рисовать.

Глава X

Немецкая романтика и сказки девичьей

Больше всех занятий Миша любил рисование. Он накладывал бумагу на жесткий картон и чертил все, что вспоминал: представление оперы в московском театре, избы тарханских крестьян, бабушку, которая беседовала с Дарьей и не слышала, как зовет ее внук, девушек, пляшущих русскую, отца с чубуком в зубах, лошадей, которых Юрий Петрович выводил из конюшни, а чаще — горских коней и джигитующих горцев. Но особенно любил Миша, вспоминая Северный Кавказ, рисовать горы. Он спрашивал у няни Лукерьи: «Похоже ли?» В тот момент, когда ребенок рисовал, ему казалось, что похоже очень, но, когда он рассматривал свой рисунок через некоторое время, он сердился — нет, он еще не так рисует, как надо! Христина Осиповна замучилась — одна должна была разбирать, что нарисовано, кто это: бабушка ли с поднятой палкой, наблюдающая, как ребята сбивают с дерева яблоки в среднем саду, или же это черкес с ружьем, поджидающий за деревом врага.

Сначала Христина Осиповна приняла бабушкин чепец за папаху, но Миша обиделся и тут же нарисовал, как близорукая бонна подносит его рисунки близко к глазам.

Нет, его не понимали ни Христина Осиповна, ни бабушка. Тогда он стал беречь свои рисунки, откладывая самые удачные, чтобы показать их отцу.

Христина Осиповна старалась понять своего воспитанника, но не понимала. Этим она раздражала мальчика так же, как раздражала его своими постоянными нравоучениями, благонравием и преснотой.

Каждый день Миша требовал от нее сказок и рассказов, и Арсеньева сочувствовала его требованиям. Недаром же бонне платили хорошее жалованье! Она была женщина начитанная, как говорится, образованная и могла бы многое рассказать. Но она не знала сказок, а в свое время увлекалась чтением романов и теперь стала пересказывать их. Сначала Христина Осиповна благоговейно передавала их содержание, боясь упустить разные подробности, мямлила и подолгу останавливалась, напрягая свою память, но вскоре решила просто читать вслух по-немецки те рыцарские романы, что ей нравились, и Миша, лежа в кровати, задумчиво раскрыв черные глаза, внимательно слушал похождения немецких героев, не похожих на виденных им в жизни людей.

Когда начало книги его заинтересовывало, он требовал продолжения чтения. Между тем романы не походили на действительность. В них повествовалось о том, как добродетель подвергалась гонению, злодеи нападали на невинных людей, но их защищали таинственные силы или же добрые рыцари. Жестокие судилища, мрак и тайна, которыми окружены были поборники правого дела, кинжалы, впивающиеся в тела своих жертв в темноте, постоянное действие сверхъестественных сил — вот что было содержанием этих романов.

Модные авторы своеобразно толковали эпоху средних веков: с одной стороны, рыцарство, с другой — сильные страсти с мрачными злодеяниями в подземельях и темных ущельях занимали воображение читателей. Сказка, интрига, чудесное и таинственное дразнили ум мальчика. Длинные повествования немецких писателей Шписса, проповеди Коцебу, искусственный мистицизм братьев Шлегель, вакхические излияния Клопштока и его друзей — все это с восторгом впивала Христина Осиповна и передавала своему воспитаннику то в пересказах, то читая ему по-немецки целые тома.